– А-ах, – вздохнула Этери и сильно потянулась. Суставы отчетливо скрипнули. – Где ты танцевала?

– В ресторане, – сказала Люша, не вдаваясь в подробности. Еще прежде они с Сережей договорились, что реальная биография Любовь Николаевны Кантакузиной нигде афишироваться не будет.

– Танцуешь давно?

– Всю жизнь.

– У кого училась? У американки?

– Еще прежде – у ветра, у ручья, у листьев, у рыбок. Потом у цыган.

– Зачем тебе это надо?

– Танцевать люблю. А еще – детей надо кормить.

Сережа отвернулся, чтобы не выдать себя. Он всегда был очень смешлив.

– У тебя уже есть ребенок?

– Трое, старшие – близнецы.

– А-ах… – снова вздохнула Екатерина Алексеевна. – А вот у меня нет детей.

– Могу поделиться, – пожала плечами Люша.

– Цыгане тебя выгнали? Почему? За острый язык?

– Не знаю. Я полукровка. Матери-цыганки не помню. Еще прежде бродяжила. У них респектабельный хор, дирижер заботится о его репутации.

– Екатерина Алексеевна, бери, не прогадаешь, – вступил в разговор Сережа. – Я много раз видел, как Люша танцует – это фантастично. Действительно – лес, ветер, рыбки… А если еще вы ее обучите… Вы же сами говорили, что вам уже тяжело все это, что хочется взять ученицу, обучить ее и уйти на покой… Вот случай, лучшего не найдешь!

– Ладно. Вижу, что тебе, цыганка-побродяжка, палец в рот не клади. Но это и хорошо, не сразу сожрут. Не сегодня, но на днях погляжу, как ты танцуешь. Тогда и поговорим. Устраивает тебя?

– Устраивает, спасибо, – Люша кивнула. – Мне уже идти?

– Ну ты бы хоть что сказала про мой-то танец, – обиженно прищурилась Этери.

Люша почему-то вспомнила Максимилиана Лиховцева.

– Ваш танец – это стихотворение, а жесты – слова, – сказала она.

Этери склонила голову сначала в одну сторону, потом в другую, как делают собаки, прислушиваясь к миру.

– А про что это стихотворение, как ты думаешь?

– Про рыночную площадь, – не мгновения не колеблясь, ответила Люша. – Со всем, что на ней есть.

Сережа зааплодировал. Екатерина Алексеевна жестом отослала его прочь.

– До встречи, – сказала она Люше и недоуменно добавила, наморщив лоб. – Почему это мне кажется, что я где-то тебя уже видела?

– В ресторане? – предположила Люша.

– Нет, мне кажется, что это было давным-давно…

Карету с гербами Бартеневых подали к подножию лестницы. Небо на юго-востоке уже чуть-чуть зеленело. Почти все факелы погасли. Мороз покусывал щеки и электрически потрескивал в выбившемся из-под шляпки локоне. Один из павлинов куда-то исчез, а второй неподвижно стоял прямо на засыпанном снегом газоне, безнадежно склонив увенчанную голову. Длинный хвост увяз в снегу.

– Утром ощиплют и к обеду – на жаркое! – саркастически рассмеялся Рудольф. – Свежачок-с!

Люша прищурилась, что-то соображая, а потом вдруг кинулась к провожавшему их хозяину.

– Господин Жаботинский, миленький, подарите мне вон того павлина! Пожалуйста!

– Помилуйте, Любовь Николаевна, да зачем вам! Он же прямиком у вас в карете и издохнет… А впрочем… – купец оборвал сам себя. – Коли прихоть такая, так берите, конечно! Завтра, если будет надобно, пришлите кого, мой Федор вам рецепт жаркого разъяснит – пальчики оближете, никак не хуже лебяжьего. Там весь секрет в заливке для маринования, иначе мясо жестким выходит…

Подобрав подол, Люша запрыгала через сугроб, окаймляющий расчищенную от снега часть подъездной площади, обхватила павлина двумя руками, с трудом подняла. Птица безжизненно повисла, не сопротивляясь. Перья под хвостом были измазаны пометом.

– Люшенька, вы с ума сошли?! – крикнул Рудольф.

Сережа молча заскакал вслед, сноровисто перехватил ношу девушки.

Вышколенный кучер смотрел на погрузку павлина округлившимися глазами, но не сказал ни слова. В карете холода не чувствовалось, так как под сидением топилась углями маленькая печка. Люша устроила птицу в самое теплое место и накрыла сверху меховой полостью. Погладила поникший хохолок, подула в клюв и тихо сказала:

– Дерись, павлин, не сдавайся, может, все еще и образуется.

Рудольф как мог отодвинулся от странной парочки.

– В гостиницу с павлином вас не пустят, – сказал Сережа.

– Почем вы знаете?

– Знаю наверное, сам как-то пытался с тремя петухами пройти. Ни в какую не пускали.

– А откуда были петухи? – улыбнулась Люша.

– На петушиных боях по случаю прикупил. Всех трех победителей. Помнишь, Рудольф, как мы тогда…?

– Не помню, – сказал Рудольф и отвернулся.

– А… да… – сконфуженно пробормотал Сережа. – Петухов же мы с Николенькой торговали… Ну в общем, Любовь Николаевна, едем ночевать к нам. Там же и с павлином решится – на жаркое его или еще куда… А что вы, кстати, собрались с ним делать, если он, паче чаяния, оттает?

– А чего с ним делать? – пожала плечами Люша. – Он же не лошадь и не пес, приучать его ни к чему не надо. Отвезу в Синие Ключи, отдам детям, пусть живет, пасется… Сережа, но удобно ли к вам? Что ваша матушка…?

– Матушка будет рада, поверьте, – прервал Сережа. – Вы же знаете, они с Марией Габриэловной лучшие подруги, еще с института, да и с вами ей давно любопытно было поближе познакомиться… Да это все равно завтра уже. Нынче-то у нас все спят давно…

Однако, прежде чем лечь спать, Люша развернула в особняке Бартеневых целую кампанию по спасению павлина. Отчаянно зевающие Спиря (юный камердинер Сережи) и горничная Ксюта последовательно несли в отведенную ей комнату то глиняную мисочку с теплой водой, то нагретые полотенца, то блюдце с зерном, размоченный калач, порезанное яблоко и даже тарелку с тушеной брюквой. Никто из молодых людей не догадался спросить у купца, чем кормить птицу, а сам Жаботинский больше говорил о том, в каком виде употребляют в пищу самих павлинов. Рудольф, наконец смирившийся с наличием павлина в окружающем пространстве, предложил развести воду для него красным вином – для укрепления сил. Тут же принесли и открыли бутылку.

В конце концов павлин согрелся, попил воды с вином, больно клюнул Ксюту за палец и, пошатнувшись, встал на ноги.

– Ну вот, ну вот, ну вот! А говорили-то! – обрадованно пробормотала Люша и подмигнула птице.

Словно отвечая ей, павлин округлил полузатянутые пленкой золотистые глаза, покрепче расставил лапы, выпустил на наборный паркет едкую струю, и вдруг – раскрыл хвост огромным глазастым веером!

– Это он так благодарит вас, Люша, за свое спасение, – уверенно сказал Сережа.

Разбуженная шумной суетой княгиня Ольга Андреевна Бартенева стояла в начале анфилады и с изумлением наблюдала представившуюся ей картину: сидящие вдоль стены слуги в неглиже, измазанная птичьим пометом незнакомая барышня моет руки в латунном тазу, ее собственный сын пальцами ест с тарелки тушеную репу…

А посреди просторной комнаты, на блестящем навощенном паркете, в медленном и горделивом танце поворачивается огромная, увенчанная серебряным венчиком птица.

Может быть, я все-таки еще сплю? – спросила себя Ольга Андреевна.

За окнами медленно проступала синяя мгла рассвета.

– Обожам… Обожат… Обожаемая Мария Габриэловна! Ваш приход живительным лучом осветил унылую пустыню, которую представляет из себя нынче поутру мое тягостное и никому, в том числе и мне самому, не нужное существование в этом унылом мире… Утоли мои печа-али-и… Вы любите Бодлера, драгоценнейшая Мария Габриэловна? Вы помните:

Сережа Бартенев с полотенцем вокруг головы полулежал на покрытой атласным покрывалом софе. Его помятое лицо несло отчетливые следы недавних и разнообразных излишеств. Он то и дело шмыгал покрасневшим распухшим носом и протирал зеленоватые, заросшие неопрятной щетиной щеки кусочками льда, которые брал салфеткой из большой миски, стоящей на табуретке. Страдания его были, как успела заметить Мария Габриэловна, все же несколько нарочитыми, так как иногда, использовав льдинку, Сережа весьма метко швырял ее остаток в угол комнаты, туда, где на голубом пуфе сидел его камердинер Спиридон – юный, кудрявый, похожий на лубочного амура. Спиридон либо уклонялся, либо ловил ледышку и медленно, напоказ облизывал ее острым розовым языком. Сережа охал и закатывал глаза.