– Я бы отравила их, что ли, – задумчиво сказала Атя брату, рассеяно почесывая шелковистый загривок Феличиты. – Разве Лизу попросить яду сделать?

– Да зачем тебе?! – удивился Ботя. – Что в них? Ребята как ребята. Кукла у Кашпарека и вправду забавная…

– Ты дурак и не понимаешь. Добрый дурак, – уточнила Атя. – Люшика теперь в них играть будет, а нас – побоку. Ей же все равно – с кем. Капка – родная, это особ статья. А эти – интереснее нас, разве не видишь? Она хорошенькая, как картинка в журнале, а он со своей куклой разными голосами говорит… И как они вместе прыгать могут, и пирамиду делать – ты видел? Это – театр, то, что ей всегда надо, не твои улитки потрошеные, от которых всем блевать охота, кроме Аркадия Андреевича… Но где он, и что ему до нас дела, если он и Люшике-то на письма едва отвечает…

– Выдумываешь ты, Атька, все, – пробурчал Ботя, снова склонившись над томом Брэма, посвященным земноводным, который он со всей тщательностью изучал еще с осени (Атя любой текст читала бегло и с выражением, но отказывалась писать, Ботя, напротив, читал медленно и с трудом, зато писал правильно и красиво). – Охота тебе.

– А вот и не выдумываю, – покачала головой Атя. – Я чувствую так. И я права. Вот увидишь.

Из окна конторы, в проеме между голыми и жалкими по зимнему времени кустами сирени видно раздольное пространство заснеженных полей, залитых растопленным маслом золотистого солнечного света. Недавняя оттепель вылепила в полевом снегу плавные, совершенно плотские изгибы и покрыла их толстой глазурной коркой наста. Как будто неизмеримо огромное гладкокожее существо нежится в предвечерней и предвесенней истоме…

– И все-таки никакими усилиями нельзя из Золушки сделать королеву, – фальшиво вздохнул ветеринар Викентий Павлович, поправляя синие очки, которые позволяли ему видеть мир в более спокойном свете. – Конечно, она может в прекрасном наряде танцевать на балу, и никто не отличит ее от воспитанных в свете дам, но…

– Любой молодой женщине, независимо от происхождения и воспитания, было бы нелегко в одиночку управлять таким огромным хозяйством, – возразил агроном Дерягин.

– Так я именно об этом и говорю! – воскликнул ветеринар. – Не будучи в чем-нибудь компетентна, королева позовет своих советников и справится у них. А наша Золушка? Как только у нее возникнут какие-нибудь трудности, куда она побежит за советом? Разумеется к посудомойкам и свинопасам, потому что только им она по-настоящему доверяет…

– Хм-м, да, действительно… – согласно уже вздохнул агроном. – Это вы ловко повернули. А я сразу не понял. Любовь Николаевна наша явно чего-то задумала. Несколько часов уже совещается попеременно то с этой наглой дубиной Степаном, то со своей глухой уродиной, то – даже с горничными, подумать только. Акробаты, близнецы, конюх, кухарка…Нам, единственным в усадьбе образованным людям, на двоих выпало четверть часа – и что же?

– Меня в основном изволили расспрашивать о протекании беременности лесниковой дочери. Я что – акушер? К тому же горбунья дика, как лесной зверь, и осмотреть-то себя толком не дает… Да, еще велела присмотреть зачем-то на ярмарке белого жеребца, назвать его Голубем и покрыть им, если получится, старую Голубку. Это как же – считать разумными хозяйскими распоряжениями?

– Да уж, с Александром Васильевичем, при всей его молодости, иметь дело было все-таки значительно проще, чем с его как бы женой… Интересно, вернется ли он когда-нибудь в Синие Ключи?

– Пока Любовь Николаевна здесь, мне кажется, надежда на это небольшая…

– И то, и то… Однако, взгляните-ка скорее сюда!

Викентий Павлович отодвинул гроссбух, в котором делал какие-то пометки, привстал со своего места и вместе с Дерягиным взглянул в окно:

Не проваливаясь в снег, как будто бы скользя или даже летя над золотеющей поверхностью вечерних полей, в сторону Удолья согласно двигались три небольших ладных фигурки – хозяйка усадьбы Любовь Николаевна и оба юных акробата – Оля и Кашпарек. Каждый нес в руках небольшой узелок.

– Куда это они направились на ночь глядя? – растерянно спросил Викентий Павлович.

– Бог весть, – пожал плечами Дерягин. – Все что угодно может быть. Кто угадает, что делается у нее в голове? Ни отец-покойник не знал, ни нянька Пелагея. Где уж нам?

Глава 17

в которой Максимилиан Лиховцев гонится за ускользнувшей Любовью, а Атя управляет ездовыми собаками.

Свет позднего утра проникал сквозь неплотно сдвинутые шторы.

Черепаха Гретхен сидела на коленях у хозяина квартиры, который пытался скормить ей увядший цветок маргаритки. Гретхен отворачивалась и взглядывала укоризненно-утомленно, по-декадентски вполне.

– Что ж, Максимилиан, как продвигается сбор материалов для следующего номера? Удалось ли раздобыть недостающие средства? Я, как ты и просил, подготовил небольшую подборку стихов, и вот, Жаннет написала эссе о зороастрийских мотивах в творчестве Соловьева. Хочу, чтобы ты взглянул… Твой журнал…

– Какой журнал, Арсений?! О чем ты? Я гибну!

– Да неужели? – Троицкий скептически поднял бровь. – А в чем же это выражается материально? Есть признаки?

– Арсений, общение с этими напыщенными докторишками явно не идет тебе на пользу. Диета, клистир и гимнастика не помощники на тонких планах бытия. Скорее наоборот. Ты поэт, тебе ли не знать?

– Утю-тю, какие у нас зюбки прорезались… – противно просюсюкал Троицкий и твердо добавил. – Одобряю. Сколько ж можно в звездных мальчиках ходить. Надо и взрослеть когда-то, становиться мужчиной… Так что ж – беги тогда за ней, спасай или уж лети в бездну. Она – вызывающе для такой женщины одинока и по краю ходит, это и поэтом не нужно быть, чтобы увидеть. Кантакузин слаб оказался, спрятал голову в своих развалинах. Беги! Может, успеешь еще. Иначе докторишки с клистиром подсуетятся. Ты ж сам толкнул Еву к Адаму. Ха-ха-ха…

Гретхен, стремясь к теплу, заползла под отвернутую полу халата и острыми коготками царапала бледное волосатое бедро поэта.

– Хи-хи-хи…

Смех еще звучал, а Максимилиана Лиховцева в комнате уже не было.

– Максимушка, да на тебе лица нет! Выпей вот хоть бульончику куриного. Гляди, какие в нем золотиночки плавают… Помнишь, ты сам так в детстве говорил. А теперича вот я тебе… – Фаина, дряхлая служанка Лиховцевых, вырастившая не только Максимилиана, но и его мать Софью Александровну, суетилась и пыталась топотанием старых ног преодолеть явный разлад между двумя своими воспитанниками. Ее голова, по-заячьи, с ушками, повязанная платком, мелко дрожала.

Софья Александровна сидела у стола, в уютном кругу розового лампового света. На ее увядшем, с правильными, но мелковатыми чертами лице недовольство и даже гнев мешались с растерянностью.

Максимилиан стоял у низкого, с частыми переплетами окна. Между ставнями, на пыльной вате кокетливо лежала кисть сушеной рябины и валялась крупная дохлая муха.

– На мне нет лица, Фаина, – это ты удивительно правильно, просто и в самую точку сказала, – ровно, словно шел по проволоке и опасался сорваться, проговорил Максимилиан. – Я его потерял. Потерял лицо. Но надеюсь все же найти… Мама, я знаю все твои доводы, и неужели ты думаешь, что я сам себе их не… но тем не менее я тотчас же поеду…

– Не станем, коли ты не желаешь, говорить о приличиях. Но как же ты поедешь, дорогой? – с тонкой усмешкой поинтересовалась Софья Александровна. – Алексеевский мужик давно отбыл восвояси, торопясь до непогоды.

– Запрягу… а еще лучше – оседлаю, так выйдет быстрее, Казака.

– А вот и нет! – Софья Александровна покачала тонким пальцем и большая тень его мотнулась на стене, обитой выцветшим ситцем. – Казак – наша единственная лошадь, к тому же Антип говорил, что он вчера прихрамывал. С полудня очевидно, что надвигается непогода, метель, может быть, даже буран. Мы с отцом не позволим тебе на ночь глядя рисковать здоровьем Казака ради дурацкой прихоти. Выпей бульону и ложись спать. А вот завтра, на свежую голову, когда погода установится… Тогда и обсудим, не торопясь, стоит ли тебе так уж мчаться к жене своего кузена, который и сам-то уж сколько времени домой носу не кажет, и, уж наверное, неспроста. А она-то здесь, поверь мне, времени попусту не теряет! Если считаешь меня пристрастной, спроси хоть отца. Уж он-то тебе откровенно, по-мужски расскажет…