– Если меня к вам не пустят, тогда привезите ее ко мне.

– Как?! Но вы… – Луиза даже подпрыгнула на месте от возбуждения. – Да куда же это – к вам?

– Найду место и вам его укажу. Но как это сделать?

– Как сделать… как сделать… как сделать… – сопровождая пристуком зубов, как будто по проводу передался от одного к другой Степкин озноб. – Все, я придумала! Смотрите: когда Камише получше, мне иногда разрешают водить ее в каретный сарай, щеночков смотреть, там у нас сука приблудная ощенилась, а Камиша маленьких любит. И вот. Я ее приведу, а кучера усыплю – снесу ему загодя вина со снотворным, будто бы мама передала в честь чьих-нибудь именин, кучер все равно не знает, для него все наши имена – басурманские. За кучера сядет Марсель, я для него у папы кинжальчик дамасский украду, он давно обещал в гимназию принести, а сам не решается взять. Еще надо будет конюха услать, но это я придумаю на месте…

Степка смотрел на девочку со смесью восхищения и опаски. Ростом она едва доставала Степану до уха, сложения воробьиного, но как ловко все расписала… «Вот бы с кем Светлана наверняка задружилась!» – мелькнула нелепая мысль.

– Но вот задача, – продолжала между тем Луиза. – Непонятно совсем, когда это станет. Вечером, или в полдень, или утром. Нынче, или завтра, или третьего дня… Придется вам, Степан, все время там хорониться. Но это возможно. Там закуток за сеном есть, ниоткуда не видно, я сама там важное, бывает, храню, а конюх туда и не заглядывает вовсе… Поесть, попить я вам принесу…

– Буду сидеть, как собака на цепи, сколько понадобится! – истово пообещал Степка.

– Вот и хорошо, вот и славно, не сердитесь, я сейчас бежать должна, – прочирикала Луиза и мимолетно коснулась пальцами Степкиного рукава. – А вечером, как стемнеет, приходите – я вас проведу и все устрою…

Луиза убежала. Степан, не сходя с места, справил малую нужду, стряхнул воду с волос (дождь вроде бы приутих) и еще постоял, приходя в себя и собираясь с силами для следующего действия. Тут только сообразил, что девочка Луиза, почему-то называющая себя Екатериной, разработав свой план, даже не спросила его: а для чего, собственно, он хочет увидеть Камишу.

А если бы спросила? Есть ли у него ответ на этот вопрос?

Марыся весь долгий день ждала этого момента – самого любимого среди прочих приятных моментов ее новой, самостоятельной жизни. Подсчет выручки за день. Этого она никому не доверяла. Крепко закрывала дверь маленькой конторки, устраивалась поудобнее за покрытым плюшевой скатертью столом, ставила рядом чашку с крепким, сдобренным сливками чаем, корзиночку с маковыми крендельками… Ей нравилось, как хрустят новенькие ассигнации. Они напоминали ей едва вышедших в свет расфранченных девиц и кавалеров. Старыми и засаленными Марыся тоже не брезговала – они были интересны, как люди, повидавшие мир и способные поведать о многом. По виду денег она угадывала их историю. Вот тут, с краю – маленькое чернильное пятно, скорее всего, отпечаток пальчика неряхи-гимназиста, бегущего в лавку за заветной покупкой: книгой или сластями. А вот тут карандашом написаны две буквы: АВ… Скупец метил свои купюры? Небось, помер потом и все прахом пошло… Монеты Марыся тоже любила. Насыпанные кучкой, они так приятно приглушенно звенели, и так красиво было расставлять их на плюшевой скатерти разноцветными высокими столбиками…

– Марыся Станиславовна, в ноги упаду! Только на вас надежда! Смилостивитесь и спасите!

И ведь действительно повалился на пол!

Марыся Пшездецкая была отзывчива на громкие, чувствительные жесты, как любая полячка, и любопытна, как любая трактирщица. Поэтому она погасила раздражение, вспыхнувшее было оттого, что бесцеремонно прервали ее любимое интимное действо с деньгами, и почти добродушно спросила:

– Ну чего там у тебя стряслось-то?

Посетителя она узнала сразу. Степан из Синих Ключей, крестьянский дружок Люши. Глаза ввалились, борода, как гнилая солома, весь растерзанный, словно за ним стая собак гналась. Ввязался по недомыслию в какую-нибудь разборку деловых московских людей, задолжал, а Люшке стыдно признаться? Или с самой Люшкой поссорился?

– Ну ладно, вставай, говори, что ли… Чай-то будешь? Или лучше – водки стакан? У меня туточки есть, я и сама люблю вечером, с устатку чарочку-другую пропустить. А сладостей этих – вина, наливок, не люблю. Беленькая-то – оно лучше…

– Благодарствую, Марыся Станиславовна! Нельзя мне водки, никак… А вот чай, оно конечно, в глотке все спеклось…

От сливок Степан отказался, проглотил два стакана чаю одним глотком, словно и вправду внутри пламя жгло.

– Не знаю, как и начать, чтобы вас не прогневать…

– Начни уж как-нибудь, а там и поглядим, – усмехнулась Марыся. – Не так страшен черт, как его малюют.

– Благодарствую, – запас слов, особливо вежливых, у Степки никогда не был велик. – Тут все дело в том, что сам я крестьянского рода, мужик-лапотник, от сохи, в Москве никого кроме вас не знаю. Есть у меня тут родня, но к ней я прийти никак не могу, потому что дело такого тонкого свойства, что у меня у самого голова кругом, а они уж и вовсе меня сочтут окончательно ума лишившимся и в сарае запрут. Может, оно так правильно и есть, но только мне теперь – либо вперед, либо – в омут…

– Погоди, погоди ты в омут, – с досадой, но заинтересованно произнесла Марыся, невольно подавшись вперед. – Омут – это завсегда успеется, но допрежь объясни, какого рода у тебя дело-то?

– Деликатного аж до печенок, – напрягшись, сформулировал Степка. – Ваш совет и вспомоществование нужны всенепременнейше, потому что я сам в таких делах не человек, а полено с глазами. А вы, мне Люшка рассказывала, важного рода и московский житель, а стало быть во всяких душевных тонкостях разумение имеете.

– Гм-м-м, – промычала Марыся, строя между тем самые кудреватые предположения относительно Люшкиного дружка. – А чего ж ты к Марысе Станиславовне, а не Любовь Николаевне кинулся? Или дело как раз ее и касается?.. Впрочем, нет, в это я уж никак не поверю, потому что с деликатностью у Люшки всегда была незадача…

– Да Любовь Николаевна уже месяц как в отъезде, и вестей от нее никаких нет!

– Вот как? Не знала. И куда же она нынче сорвалась? И с кем?

– Куда? – не знаю. С кем? – с бродячими акробатами, детьми. На рынке познакомилась.

– Изрядно. А, впрочем, похоже на Люшку. Я, как у вас последний раз осенью гостила, так думала: сколько ж она еще огурцы солить будет? И куда после кинется? Глаза-то уже диковатые были. Вот как у тебя, Степан, сейчас…

Ну так и чем же я тебе в отсутствие Люшки могу помочь?

Еще с вечера держащая свое слово Луиза принесла хлеб, мясо, кувшин с водой, лампу, даже плед, в который так и не просохший с дождя Степка тут же и завернулся. Лег калачиком на мягкое сено, думал, что с устатку сразу уснет. Не получилось. Ел, пил, кормил тощую, с длинными сосцами суку. Играл с теми самыми щенками. Они мусолили толстые Степкины пальцы и приятно кололи их острыми крошечными зубками. Несколько часов маялся уверенностью в том, что замыслил безумное и непотребное. Порывался уйти. Ворочался. Чесался. Слушал, как скребутся крысы и воркуют и повизгивают во сне щенки. Потом вдруг нащупал в ногах прямоугольный сверток. Зажег лампу, развернул, увидел пачку каких-то брошюр. Раскрыл наугад и шепотом, шевеля губами, прочел:

«Старая формула народничества – «через земельную реформу к кооперации» должна быть заменена новой: «через кооперацию к земельной реформе», а формула «через земельную реформу к земледельческому прогрессу» – формулой «через земледельческий прогресс к земельной реформе». При этом нельзя забывать о коренном противоречии крестьянства с господствующими классами, так как сам рост кооперации состоит в непрерывной борьбе с эксплуатацией…»

От попыток понять прочитанное глаза у Степки стали по пять копеек, но поскольку это все равно казалось лучше и, главное, безобиднее его собственных мыслей, он продолжал упорно читать эсеровские нелегальные брошюры и, прежде чем повалился на сено с резью в глазах и туманом в голове, успел прочесть почти всю полемику группы эсеров-максималистов с И. Бунаковым, секретарем Заграничной делегации ЦК партии.