– Рано еще.

– А я говорю, в самый раз!

– Рано.

– Не проспи весну, Макс!

Оторвавшись от дерева, он сощурился и принюхался к ветру.

– Это ведь твоя весна, не моя. Я – символист… Мое время ушло. Я вижу только обложку… и уже не могу так красиво прыгать с саней. А ты…

– Я просплю, конечно.

Максимилиан прошел еще немного вперед – к самому краю крутого спуска, где лежал совсем нетронутый снег, схваченный ночным морозцем. С этого края, казалось, легко можно было домчаться в санках до самой воды.

Троицкий отчего-то рассердился. Шагнув к Максимилиану, дернул его за рукав:

– Что мы тут делаем, а? В снегу! Еще минута, и у меня пневмония! И что тогда? Гретхен осиротеет…

После танца Люша почти не запыхалась, хотя и не танцевала толком уже почти два месяца. Тело стонало и пело каждой мышцей. Прозрачные глаза блестели хрустальным разноцветьем. Чуть припухший рот цвел розаном.

Танец закончился, но живая красота девушки полыхала так, что даже Рудольф чувствительно вздыхал в своем кресле.

Глэдис и Этери одинаково старались делать строгие лица, но на гимназических попечительниц не походили ни с какого бока. Их симметричные фигуры переливчато отражались в зеркальном боку высокой металлической вазы, над которой веером расходились листья, похожие на перья замороженного павлина. Эта ваза казалась слишком велика для комнаты, в которой все остальные предметы были компакты и как-то по-домашнему уютны, несмотря на простодушно восточный колорит: два дивана с полосатыми валиками, резные столики, подушки, ширмы, курильница из темно-красного стекла и зеленый Будда из мыльного камня на подставке, умиротворенно сложивший руки на круглом животе.

Люша выпила стакан поднесенной ей служанкой сельтерской воды, взглянула на женщин требовательно и вопросительно.

– Недурственно. Недурственно вполне, – важно сказала Этери.

Люша рассмеялась. От ее жутковатого смеха как всегда рассеялась всяческая магия. Этери, доселе незнакомая с этим явлением, неприятно удивилась, потом, подумав, сказала:

– Смеяться тебе на людях нельзя… Ничего себе… Ажник мурашки по коже…

– Я знаю, – кивнула Люша и спросила. – А вы вообще-то кто? Этери или Екатерина Алексеевна?

– Этери это и есть Екатерина. По-грузински.

– По-грузински? – удивилась Люша. – Вы разве грузинка? А тогда причем тут Бирма?

– Это искусство, девочка. Ты сама должна знать…

– Цыгане выступают под своими собственными именами. Розанова – фамилия моей матери.

– Крошка, ты что, никогда не слышала о псевдонимах и артистических биографиях? – укоризненно вступила Глэдис.

– Да ладно тебе, Американка, – повела рукой Этери. – Девочке просто хочется поточить коготки…

– Не-а, – тут же возразила Люша. – Когда мне вздумается когти точить, треску будет значительно больше. Сейчас я и вправду хочу понять.

– Я тебе расскажу, – пообещала Этери. – После того, как я провожу гостей, ты останешься, и мы поговорим обстоятельно.

Люша немедленно посмотрела на всех присутствующих с таким откровенным нетерпением, что Глэдис и Сережа не выдержали и широко заулыбались.

– «Я в пустыню удаляюсь, от прекрасных здешних мест…» – смешливо пропел Бартенев.

– Люша, это неприлично, – подняла брови Этери.

Назидательность танцовщицы показалась Люше необыкновенно смешной, но она вовремя прикрыла рот ладошкой. Глэдис оправила клетчатую юбку и тяжело поднялась. Люша тоже вскочила и порывисто чмокнула ее в щеку.

– Большая Глэдис, я за тобой больше скучаю, чем за всем цыганским хором, – шепнула на ухо.

Актриса растрогано улыбнулась и ласково похлопала девушку по спине. Гулкий звук разнесся по комнате. Люша присела и с удовольствием подумала о том, что этот благодарно-поощряющий жест остался у Глэдис еще с тех давних пор, когда она жила в родном Канзасе на ферме и оглаживала лошадей.

– Надобно тебе знать, что я по сословию крестьянка, – сказала Этери Люше. – Причем не грузинская и уж тем более не бирманская, а самая что ни на есть русская. Екатерина Алексеевна и есть мое настоящее имя.

– Ага, – сказала Люша.

Она забралась с ногами на полосатый диван, удобно уложила голову в ладони и приготовилась слушать.

– Поначалу судьба моя складывалась весьма несчастливо. Мать после реформы уехала в город счастья искать, но, как и многие другие, не нашла, а вместо того нажила грудную болезнь да родила меня от неизвестного отца. Жили мы в бедности, не всегда и кусок хлеба имели. Мать в людях стирала, в дом никто с малым ребенком не хотел ее брать…

Люша понимала, что танцовщица, скорее всего, ей не врет, но какая-то ненатуральность все равно присутствовала в ее рассказе. Казалось, что она читает вслух монолог – отрывок из произведения какого-нибудь прогрессивного писателя. Подумав, Люша списала эту особенность на артистическую карьеру Этери.

– Уже в городе повстречала она старого знакомого из деревни, он-то на ней и женился. Больше из жалости, как я теперь понимаю. Втроем мы в деревню вернулись, жили там недолго, а вскорости мать моя померла.

– И что ж этот человек – бросил вас? Или женился на другой, мачеху привел? – Люша услужливо подсказала бродячие сюжеты.

– Нет, нет, дальше все было более оригинально, – усмехнулась Этери. – Он очень хорошо относился ко мне, заботился, а потом и вовсе нашел возможность устроить мою судьбу. Меня взяли в усадьбу бездетные соседские помещики, и там я прожила много лет.

– Что значит – взяли? Служанкой? Или они вас удочерили?

– Нет, так я не сказала бы. Я ни в коем случае не была служанкой. Слуг там хватало и без меня. Но и дочерью им я тоже не стала. Скорее всего, я была суррогатом, чем-то вроде куклы, которая заменяет дочку играющим детям. Только в меня играли взрослые, уже не слишком молодые люди. Впрочем, заполнить пустоту их супружеской жизни я не сумела, и даже тогда, девочкой, уже понимала это. Потом жена помещика умерла…

– И тогда он вас выгнал?

– Ну до чего ты все-таки в людей веришь! – скептически улыбнулась Этери.

– Не, я просто много всякого видела… – пожала плечами Люша.

– Разумеется, помещик меня никуда не выгонял, но после смерти жены как бы забыл о моем существовании. Я росла себе потихоньку, читала романы, гуляла по парку…

– О, гулять по парку я тоже всегда любила, – оживилась Люша.

– Там, где я жила, был очень красивый парк, ты, наверное, никогда такого не видела, – вздохнула Этери. – Я до сих пор иногда по нему скучаю… Потом – вот тут тебе должно понравиться! – помещик (а он был к тому времени уже очень немолод) вдруг женился на молоденькой девушке.

– Ага, так мачеха все-таки была! – воскликнула Люша.

– Нет, мачехой – ни плохой, ни хорошей – новая жена помещика мне так и не стала. Я сторонилась ее, а она – меня. Мы жили в двух почти непересекающихся пространствах, как если бы нас разделяла невидимая стена…

– Ага. Про стену – это я очень хорошо понимаю!

– Откуда тебе понимать, ты еще слишком молода… Новая жена родила помещику двоих детей. Но сама она как-то не прижилась в усадьбе, тосковала, и опять же вскоре померла.

– Вот тебе и на… Чего это они все у него помирают? Бил он ее, что ли, или так просто жизнь заедал?

– Нет, что ты! Наоборот – помещик безумно любил свою молодую жену.

– А она что же – его совсем не любила?

– Откуда мне знать? Она со мной никогда не откровенничала, да и вообще почти не разговаривала. После ее смерти помещик как будто сошел с ума…

– Бывает… И вот тут-то он вас и выгнал?

– Хуже… – Этери испытующе взглянула на Люшу.

Девушка задумалась на мгновение, нахмурив лоб, потом энергично встряхнула кудрями и переменила позу.

– Ага! Снасильничал, значит! Вот сволочь! А говорите – жену любил!

– Он был вдребезину пьян и вряд ли вообще соображал, что делает. Я убежала из усадьбы.

– Еще бы! Я бы лично его еще и зарезала перед этим…